Full-text resources of CEJSH and other databases are now available in the new Library of Science.
Visit https://bibliotekanauki.pl

Results found: 13

first rewind previous Page / 1 next fast forward last

Search results

Search:
in the keywords:  Достоевский
help Sort By:

help Limit search:
first rewind previous Page / 1 next fast forward last
1
Publication available in full text mode
Content available

Лекции по русской литературе как показатель отношения Владимира Набокова к творчеству Федора Достоевского

100%
Sienkiewicz M.
Studia Wschodniosłowiańskie
|
2016
|
vol. 16
EN
In this paper we decided to look closer and to analyze Nabokov’s attitude towards Fyodor Dostoyevsky writings, expressed in Lectures on Russian literature. Critical, full of negation and disagreement approach, of immigrant writer, towards classic is visible in many his works. Fragment of Lectures..., denoted to Dostoyevsky works, perfectly and accurately illustrate relations of Nabokov to famous classic writer. It is full of contradictions, illogical expressions and judgments. Nabokov treats works of classic writer very emotionally, which is brightly expressed in his Lectures on Russian literature. Easily detected by a reader, but denied and hated by Russian-American writer connection, surfaces through analysis of each separate work of him, and become a key to interpretation of his own works.
2
Publication available in full text mode
Content available

Достоевский в "Отчаянии" Владимира Набокова

100%
Sienkiewicz M.
Studia Wschodniosłowiańskie
|
2015
|
vol. 15
147-166
EN
This work is an attempt to prove the unwanted connection between Nabokov and Dostoevsky, using Nabokov’s novel "Despair" as an example. Author also tried to show, how strong was Dostoevsky’s influence on Nabokov’s writing. The protagonist of the novel is regarded as a distorted image of Raskolnikov, as well as the combination of everything, that Nabokov denied in Dostoevsky’s heroes: madness, the inability to commit a perfect crime. Moreover, Nabokov was interested in all typical “Dostoevsky’s topics”: crime, punishment, psyche and motivations for a murderer, ambiguity, underground and again, madness. The author compare not only similarities of both writers, but also differences. In the end of the work it is shown, that the biggest hater in his numerous attempts to “debunk” Dostoevsky, becomes the greatest of his fans. As far as an act of absolute devotion and respect is to compare someone’s works with others.
3

Gra popędów. Freud o Dostojewskim

72%
Malej I.
Slavica Wratislaviensia
|
2018
|
vol. 166
81-98
EN
The game of desires. Freud about Dostoevsky The feature S. Freud, the father of psychoanalyses, has in common with Dostoevsky is the fascination with the puzzle of human being they both tried to solve by the means of the reflection over human emotions. Freud carried out the psychological analysis of Dostoevsky’s life and work in his essay Dostoevsky and parricide (1928) where he came up with his hypothesis of Dostoevsky’s impulsive character both as a man and as a writer. The way of thinking of Austrian psychiatrist starts from Dostoevsky’s works in connection to the writer’s biography, and, particularly to numerous “shocking” events in his life (the murder of his father by peasants and in this context the fact that Dostoevsky wished his father dead, the rape of a minor, allegedly commited by Dostoevsky, his passionate relationships with women, his gambling addiction). Finally Freud comes to the diagnosis — Oedipus complex. The impulse of the id, which, in Freud’s opinion, Dostoevsky was never able to tame, is the key to the puzzle of Dostoevsky’s soul. Alternately suppressed and fulfilled, not always successfully, his lust drives the author of The Adolescent towards his neurosis, the symptoms of which were his epilepsy attacks. However, according to Freud, Dostoevsky suffered not as much from epilepsy as from hysteria underlay by defective mechanism of suppression of fear. Fear of death and sexual desire are essential in this process. And the gambling addiction, according to Freud’s hypothesis, is the aftermath of Dostoevsky’s subconscious expectation of the punishment for his sins (real or imaginary).
RU
Игра влечений. Фрейд о Достоевском Отца психоанализа, З. Фрейда, тесно связывает с Ф. Достоевским увлечение загадкой человека, которую оба пытались расшифровать путем раздумий над человеческими эмоциями. Фрейд провел психологический анализ жизни и творчества великого русского писателя в эссе Достоевский и отцеубийство (1928), в котором поставил гипотезу об инстинктивной природе Достоевского как человека и писателя. Ход мысли австрийского психиатра об авторе Бесов идет от творчества и через корреляцию с биографией писателя, особенно с имеющимися в ней «потрясающими» событиями (убийство отца крестьянами и связанное с этим желание Достоевского смерти отцу; изнасилование несовершеннолетней, вменяемое в вину писателю; бурные романы с женщинами; зависимость от азартных игр), приводит к постановке диагнозa, в основе которого лежит эдипов комплекс. Влечение id, обуздать которое Достоевскому никогда не удалось, является ключом к разгадке души писателя. Вожделение, попеременно и не всегда успешно вытесняемое и реализованное автором Подростка, приводит его к неврозу, симптомами которого были приступы эпилепсии. Вместе с тем, как предполагает Фрейд, писатель страдал не столько от эпилепсии, сколько от истерии, вызванной неправильным механизмом избавления от влечений. Боязнь смерти и сексуальное влечение играют в этом процессе ведущую роль. В свою очередь, зависимость от азартных игр является, согласно Фрейду, наследием подсознательного ожидания Достоевским наказания за грехи (совершенные или мнимые).
4

Jeżeli ziarno pszenicy […] obumrze, przynosi plon obfity” — temat śmierci, nieśmiertelności i zmartwychwstania w Braciach Karamazow Fiodora Dostojewskiego

72%
Nowakowska-Ozdoba J.
Slavica Wratislaviensia
|
2018
|
vol. 167
171-181
EN
“But if [akernel of wheat] dies, it produces many seeds” — the theme of death, immortality and resurrectionin Fyodor Dostoevsky’s novel The Karamazov Brothers The article is devoted to the theme of death in the last novel by Fyodor Dostoevsky The Kar­amazov Brothers. For most characters of this novel death is not aloss of life, but paradoxically, gaining anew form of existence. In this novel revival is accomplished not only through physical death of the body, but also through the experience of profound spiritual transformation. This mys­tery of transformation, however, is not possible for those who succumbed to evil and during their lifetime were dead inside.
RU
„Если пшеничное зерно […] умрет, то принесет много плода” — тема смерти, бессмертия и воскресения в Братьях Карамазовых Федора Достоевского Статья посвящена теме смерти в последнем романе Федора Достоевского Братья Карамазoвы. Для большинства героев произведения смерть является не потерей жизни, а, что парадоксально, достижением новой формы существования. Путем к возрождению яв­ляется в романе не только смерть тела, но и глубокая духовная трансформация. Мистерия преобразования невозможна однако для тех, кто при жизни предался злу и стал внутренне мертвым.
5

Samobójcy w twórczości Fiodora Dostojewskiego — próba typologii

72%
Michalska-Suchanek M.
Slavica Wratislaviensia
|
2018
|
vol. 167
147-159
EN
Fyodor Dostoyevsky’s suicide victims — an attempt towards atypology Anatural death is arare phenomenon in Dostoyevsky’s works — he hardly ever refers to it. Yet, suicides and attempted suicides are the core topics in all his works along with murders, mental illnesses and various aberrations he seems to be obsessed with. The present article is an attempt towards atypology of Dostoyevsky’s suicide victims. The following five categories of suicides have been identified and described: egoistic suicide victim, fatalistic suicide victim, ‘calculated’ suicide victim, escapist suicide victim and spiritual suicide victim.
RU
Самоубийцы в творчестве Фёдора Достоевского — попытка типологии Фёдор Достоевский редко в своём творчестве изображает естественную смерть, он едва её фиксирует. Зато самоубийства и попытки самоубийства плотно заполняют мир про­изведений писателя, создавая — наряду с убийствами, психическими болезнями ивсяки­ми отклонениями от нормального состояния — стержень его обсессивных тем. Настоящая статья является попыткой классификации самоубийц в творчестве Достоевского. Выде­лены и охарактеризованы пять типов самоубийц: самоубийца балансово-эгоистический, самоубийца логический, самоубийца фаталистический, самоубийца эскапический и само­убийца духовный.
6
Content available remote

Кавказ в системе геополитических представлений Ф.М. Достоевского

72%
Михновец М.
Studia Rossica Gedanensia
|
2019
|
issue 6
97-106
EN
The paper explores the geopolitics of the Caucasus in Fyodor Dostoevsky’s sociopolitical works. The writer clearly sees the Caucasus as being part of the Russian Empire and its most recent acquisition. An important feature of the region is its fundamental “otherness”, however its nature and identity are not explored. The paper focuses in particular on the religious affiliation of the Caucasus, which Dostoevsky sees as homogeneous in its symbolic connection with the Muslim world.
RU
Статья посвящена вопросу о месте Кавказа в системе геополитических воззрений Ф.М. Достоевского. На материале публицистики писателя показано, что Кавказ в его картине мира является территорией, принадлежащей Российской империи и недавно вошедшей в ее состав. Характерной чертой региона оказывается его принципиальная «инаковость», однако вопрос о ее специфике не проблематизируется. Особое место в статье посвящено вопросу о религиозной принадлежности Кавказа, который для Достоевского оказывается гомогенным в своей символической причастности к мусульманскому миру.
7
Content available remote

Поэтика жеста в повести Ф.М. Достоевского "Кроткая"

72%
Отева К.
Studia Rossica Gedanensia
|
2019
|
issue 6
117-124
EN
The paper studies poetics of gesture in A Gentle Creature by Dostoevsky. Characters’ body and facial expressions are seen as replies in the non-verbal dialogue between protagonists. Dynamics of the key kinetic complexes is described: gestures of looking reveal the desire to understand the other, mocking gestures mark the theme of vanity and movement to/from each other shows the will to establish or avoid the dialogue. It is concluded that the eponymous Gentle Creature expresses her view of the world not through words, but rather through gestures, which are recalled and re-interpreted by the narrator.
RU
Статья посвящена поэтике жеста в повести Достоевского Кроткая. Телесные и мимические движения интерпретируются как реплики в невербальном диалоге между героями. Описана семантика ключевых кинетических комплексов: жесты смотрения связаны с желанием понять другого, жесты насмешки – с темой гордыни, жесты движения то навстречу друг другу, то прочь – с приглашением к диалогу или отказом от него. Сделан вывод о том, что точка зрения на мир Кроткой в повествовании явлена не столько через ее прямое слово, сколько через жесты, которые припоминает и заново интерпретирует рассказчик.
8
Publication available in full text mode
Content available

Антиподы «розового христианства». Полемика Кoнстантина Леонтьева с Федором Достоевским и Львом Толстым

71%
Broda M.
Acta Universitatis Lodziensis. Folia Litteraria Rossica
|
2018
|
issue 11
99-110
EN
Konstantin Leontiev presented his religious views in a programmatic opposition to the so-called pink Christianity, found in the works and statements of Fyodor Dostoyevsky and Lev Tolstoy. Due to the central position of both his adversaries in the Russian literary, intellectual and cultural tradition, Leontiev’s dispute with them can be regarded as a polemic of a writer with a broadly understood communal tradition – not only with the Russian one, because in Dostoyevsky’s and Tolstoy’s thought Leontiev recognised symptomatic manifestations of much more general religious, cultural and social tendencies of his time. By unmasking the one-sidedness of the interpretation of Christianity that he criticised, he intended to restore the fullness of the Christian Truth. The huge heuristic potential of Leontiev’s perspective notwithstanding, it may be noticed that, in a sense, he himself became one of the victims of the “pink Christianity” which he combated – to the extent that he countered one interpretative one-sidedness with just another.
RU
Константин Леонтьев представил свои религиозные взгляды в программной оппозиции к т. н. розовому христианству, обнаруживающемуся в творчестве и высказываниях Федора Достоевского и Льва Толстого. В связи с тем, что оба оппонента Леонтьева занимают в русской литературной и интеллектуально-культурной традиции центральное место, его полемика с ними может рассматриваться как полемика автора с широко понимаемой коллективной традицией – не только русской, ибо Леонтьев видел в их мысли симптоматичные проявления гораздо более общей религиозно-культурно-общественной тенденции своего времени. Разоблачая односторонность критикуемого изложения христианства, он намеревался восстановить полноту христианской Правды. Несмотря на большой эвристический потенциал мыслительной перспективы Леонтьева, приходится отметить, что в определенном смысле он сам стал одной из жертв «розового христианства», с которым боролся, – в той степени, в которой одной интерпретационной односторонности была противопоставлена другая.
9

Motyw „podwójnego ojcostwa” w Młodziku i Braciach Karamazow Fiodora Dostojewskiego

58%
Borowski M.
Slavica Wratislaviensia
|
2018
|
vol. 166
69-80
EN
Theme of “double fatherhood” in The Raw Youth and The Brothers Karamazov by Fyodor Dostoyevsky The purpose of this paper is to analyze the motive of two fathers in novels The Raw Youth and The Brothers Karamazov by Fyodor Dostoevsky. The major character in The Raw Youth has two fathers — biological and “formal”. That is the reason of Arkady’s specific dual personality. His main problem is lack of connection with his roots, and therefore his inability of ontological self-determination. Arkady tries to answer the question who his father is. With the passage of time, he realizes that he needs to know the answer to understand his belonging. To understand who he is himself. The theme of “double fatherhood” was also used in The Brothers Karamazov. The characters of the last Dostoyevsky’s novel are a kind of continuity of the character from The Raw Youth. In addition, the author uses the same model of holy old man — fallen father — innocent young man. “Double fatherhood” is also associated with the characters of Fyodor Karamazov, Ivan and Smerdyakov in the context of “real father — educator”. “Double fatherhood” theme in Dostoevsky’s literary creation is not only the origin but also the foundation of people’ existence.
RU
Проблема «двойного отцовства» в Подростке и Братьях Карамазовых Федора Достоевского Цель настоящей статьи — анализ мотива двух отцов в романах Подросток и Братья Карамазовы Федора Достоевского. У главного героя Подростка, Аркадия, два отца: биологический и юридический. Это положение является причиной его раздвоенности. Основная проблема Аркадия заключается в невозможности определить свои корни, значит, онтологически самоопределиться. Он начинает осознавать необходимость найти ответ на вопрос: «кто его отец?». Однако с течением времени молодой человек начинает понимать, что раскрытие семейной тайны прежде всего нужно ему для того, чтобы узнать, кем является он сам. Прием «двойного отцовства» писатель применяет также в Братьях Карамазовых. Герои последнего романа Достоевского — это своеобразное продолжение персонажей Подростка. Притом писатель создает похожую систему: святой старец — павший отец — ищущий подросток. «Двойное отцовство» выступает также в связи с образами Федора Карамазова, Ивана и Смердякова в контексте «родной отец — воспитатель». «Двойное отцовство» у Достоевского — это не только проблема определения собственного происхождения, родословия, крови, но это более широкое явление, касающееся фундаментов, на которых можно (или невозможно) строить свою личность.
10

Между книжностью и разговорностью: малые фольклорные жанры в структуре метариторической рефлексии Достоевского

58%
Векшина А.
Napis. Pismo poświęcone literaturze okolicznościowej i użytkowej
|
2018
|
vol. 24: Nie tylko wiersz, nie tolko roman. Literatura polska i rosyjska w kontekście gatunków literackich
42-55
PL
Artykuł przedstawia analizę małych form folkloru (przysłowia, powiedzenia) w strukturze refleksji metaretorycznej i metastylistycznej bohaterów i narratorów F. Dostojewskiego. Pokazuje, w jaki sposób pisarz korzysta ze schematów gatunkowych i wyrazów przyjętych w języku pisanym oraz mówionym, transformując przysłowia, nadając im nowy sens w zależności od kontekstu, rozwijając je w ramach fabuły (przysłowie staje się źródłem wydarzenia powieści czy opowiadania). Autorka opisuje mechanizmy reinterpretacji, ostranienija, teatralizacji, ironii, zbudowane na podstawie swoistej dekonstrukcji stałych form stylistycznych, funkcjonujących w języku pisanym i mówionym. Na przykładzie tych „drobnych” procesów transformacji językowej artykuł pozwala śledzić ogólną strategię poetyki pisarza, skierowaną w stronę odnowy języka literackiego m.in. poprzez konfrontację właśnie z językiem potocznym, współczesnym, pozbawionym „martwej” frazeologii literackiej, korzystającym z pokładów twórczej wyobraźni ludowej.
EN
The article presents an analysis of small forms of folklore (proverbs, sayings) in the structure of meta-rhetorical and meta-stylistic reflection of characters and narrators of F. Dostoevsky. It demonstrates the way in which Dostoevsky makesuse of genre schemata, as well as words accepted in written and spoken language, transforming proverbs and giving them a new meaning depending on the context, as well as developing them within the framework of the plot (a proverb becomes the origin of an event in a novel or short story). The author of the article describes the mechanisms or re-interpretation, ostranenie (defamiliarization), theatralisation, and irony, built on the basis of a certain deconstruction of fixed stylistic forms, which operate in written and spoken language. Using these ‘minor’ processes of linguistic transformation as an example, the article allows one to trace the general poetics strategy of the writer. The strategy is directed towards a renewal of literary language through, among other things, a confrontation with language that is colloquial, contemporary, devoid of ‘dead’ literary phraseology, and drawing from the wealth of creative folk imagination.
11
Content available remote

В круге эротизма Ф.М. Достоевского: мифы и факты

58%
Padsasonny S.
Studia Rossica Gedanensia
|
2019
|
issue 6
125-134
EN
The paper considers examples of eroticism in the biography and heritage of F.M. Dostoevsky. The author of the publication turns to well-known and new studies, makes novel comparisons through analysis of facts and myths. This paper does not provide the final answer, but rather proposes new questions, the answer to which will depend on the methodology of further research. The personality of the writer appears as ambiguous and contradictory, which is reflected in his polyphonic literary works. In addition, the author has become an attribute of the postmodern worldview, which decreases the clarity of understanding.
RU
В статье рассмотрены примеры эротизма в биографии и творчестве Ф.М. Достоевского. Автор публикации обращается к известным и новым исследованиям, производит нетипичные сопоставления через анализ фактов и мифов. Данная публикация не является окончательным ответом, а, скорее, ставит новые вопросы, ответ на которые будет зависеть от методологии дальнейших исследований. Личность писателя предстает неоднозначной, противоречивой, что отражено и в полифоническом творчестве. К тому же, автор стал атрибутом постмодернистской картины мира, что удаляет от однозначности понимания.
12
Publication available in full text mode
Content available

Философия как палимпсест. Левинас и Достоевский

44%
Cymborska-Leboda M.
Przegląd Rusycystyczny
|
2023
|
issue 2 (182)
29-52
RU
В статье исследуется корпус текстов Левинаса с целью указать и верифицировать осуществление его «авторской» идеи о философствовании как «дешифровке запрятанного в палимпсесте писания» [écriture]. Рассматривается функция словесного и смыслового слоя («словосмысла») Достоевского в палимпсестном дискурсе философа - многократные примеры присутствия формул/идеологем писателя: понятия «ненасытимого сострадания» к другому человеку, догмата о виновности «всех за все и за всех», отрицательных (многоаспектная интерпретация «Каинова ответа», связанного с вопросом о человеческой самодостаточности и дерзком своеволии) и положительных формул отношения к Другому, и, тем самым, самоопределения личности (через причастность к Ты, любовь к ближнему и усилие сделать свой образ «благолепным»). Указывается, каким образом поливалентные формулы Достоевского, соотносимые с Библией и ее смысловой позицией (с книгой Бытия, Исаи, Евангелием от Матвея и др.), семантически обогащенные, в качестве ключевых составляющих, встраиваются в философское мышление Левинаса и его ценностную иерархию; в какой степени они определяют его концептуализацию «субъективности этического субъекта»: концепт «я» в аккузативе («me voici»), «я» призванного к ответственности «за все и за всех», - к тому, чтобы быть сторожем брата своего, в своем «к-Богу-бытии». Выявляется продуктивность и значимость методологической установки Левинаса, определяющей его философскую герменевтику и палимпсестность дискурса, т.е. ориентацию на 1) преемственность и сохранность «древнего», изначального смысла и его творческое взращивание в новой «идеологической среде»; 2) обнаружение взаимосвязи «истины» и философского метода, каким полагается эмфаз и сублимация; это объясняет значимую роль риторических фигур и возвышающей повторности топосов мысли в дискурсе Левинаса, восходящих/отсылающих к Достоевскому (также к мифу, Шекспиру и др.), но возводимых на новую ступень познания и понимания.
PL
Przedmiotem badań w prezentowanym studium uczyniono korpus tekstów Lévinasa, by poddać namysłowi i weryfikacji jego koncept filozofowania jako „deszyfrowania tego, co zostało ukryte w palimpseście Pisma (écriture)”. Rozważania miały na celu udowodnienie, że konstytutywną warstwę palimpsestowej struktury dzieł Lévinasa stanowi „tekst Dostojewskiego”: powtarzające się i eksplikowane cytaty, jawne i ukryte odniesienia do „myślisłów”/formuł pisarza. Są to między innymi: pojęcie „nienasyconego współczucia” wobec Drugiego, dogmat o „winie każdego za wszystko i wszystkich”, negatywne i pozytywne formuły relacji z Innym (wielokrotnie ponawiana interpretacja sensu „odpowiedzi Kaina”, koncept miłości bliźniego i in.) i samookreślenia osoby ludzkiej. Przeprowadzona analiza wykazała, że uobecnione i kluczowe u Lévinasa koncepty Dostojewskiego, skonfrontowane z Biblią (Księga Rodzaju, Izajasza, Ewangelia według św. Mateusza) i poddane „uwznioślającej” transformacji stają się istotnym składnikiem aksjologicznego i etycznego myślenia filozofa, określając jego pojmowanie podmiotowości człowieka – podmiotu etycznego (koncepcję „ja” w akkuzatiwie, me voici) w jego powołaniu do odpowiedzialności za bliźniego; do tego, by być „stróżem brata swego” w swoim „byciu-ku-Bogu”. Ujawniono produktywność metodologicznej strategii Lévinasa, odzwierciedlonej w jego hermeneutyce filozoficznej i palimpsestowości dyskursu, a więc orientacji: 1) na przenoszenie sensu źródłowego, „pradawnego” i jego twórcze rozkrzewianie w nowej sytuacji ideologicznej; 2) na współdziałanie „prawdy” i „metody”, wyrażanej za pomocą pojęć sublimacji i emfazy; wyjaśniono tym samym rolę i znaczenie figur retorycznych oraz hiperbolicznych powtórzeń w dyskursie filozofa, zwłaszcza tych, które odsyłając do formuł Dostojewskiego (także do mitu, Szekspira i in.) i poszerzając ich pole semantyczne, wznoszą ich sens na wyższy poziom poznania i rozumienia.
EN
The aim of the present article is to examine Levinas’ texts with the intention of showing and verifying the realization of his idea of philosophizing as “deciphering of what has been hidden in palimpsest writing” (écriture). I discuss Dostoevsky’s verbal and semantic layer (“word-sense”) present in Levinas’ palimpsest discourse. I offer an insight into the function of many of Dostoevsky’s concepts, such as the notion of “insatiable co-suffering” with another human being, the dogma about the accountability of “everything and everybody”, negative (see the many aspects of the “Cain’s answer” connected with the question of human reliance on himself only and a total lack of restraint) and positive formulas in relation with the Other, resulting in defining one’s personality (by means of communion with Thou, love for one’s neighbor and the effort to make one’s image beautiful in the moral sense) that have been found in the pages of Levinas’ writings. I show the means by which Dostoevsky’s polyvalent formulas, correlated with The Bible and its heavily charged with meaning position (The Book of Genesis, The Book of Isaiah, The Gospel of St. Matthew, and others), get semantically enriched and absorbed, as key components, by Levinas’ philosophical thinking and his hierarchy of values. I discuss the extent to which they determine his conceptualization of “subjectivity of ethical subject”: the concept of “I” in the accusative (“me voici”), the “I” summoned to be responsible “for everything and for all men”, to be a “guardian of one’s brother” on one’s way to “being-in-God”. In the article I also focus on the productivity and significance of Levinas’ methodological stance, which determines his philosophical hermeneutics and the palimpsest character of his discourse, i.e. their being orientated towards: 1) continuation and preservation of the “ancient”, original sense and its creative growth in a new “ideological environment”, 2) disclosing interrelation between “truth” and the philosophical method of emphasis and sublimation; this allows one to explain an important role of rhetorical figures and the increasing repetitiveness of topoi of thought in Levinas’ discourse, which come from/send one thinking of Dostoevsky (as well as of myth, Shakespeare and others), but approach a new level of knowledge and understanding.
13

Vladimir Nabokov jako wykładowca literatury

44%
Grygiel M.
Roczniki Humanistyczne
|
2016
|
vol. 64
|
issue 7: Słowianoznawstwo
137-147
PL
Vladimir Nabokov podjął pracę wykładowcy akademickiego po wyjeździe do Stanów Zjednoczonych, gdzie wykładał na Wellesley College i Uniwersytecie Cornella literaturę europejską i literaturę rosyjską. W swoich wykładach pisarz zaprezentował kategoryczne i kontrowersyjne opinie na temat literatury, podzielił ją na arcydzieła i utwory, jego zdaniem mierne, stworzył hierarchię literacką, wynikającą z osobistych autorskich przekonań i upodobań. W literaturze rosyjskiej zachwalał twórczość M. Gogola, L. Tołstoja i A. Czechowa, negatywnie ocenił dorobek F. Dostojewskiego i M. Gorkiego. Z literatury europejskiej wyróżnił wybrane dzieła M. Prousta, J. Joyce’a i G. Flauberta, w każdym wypadku wskazywał na wartości kluczowe dla swojego dorobku, metody znamienne dla całej swojej prozy. Wykłady Nabokova stanowią nierozerwalną część jego dokonań literackich, są wykładnią literackiej filozofii pisarza.
RU
Владимир Набоков стал преподавателем литературы после переезда в США, где читал лекции в колледже Уэлсли и Корнеллском университете по русской и зарубежной литературах. В своих лекциях писатель представил твердые и спорные суждения на литературу, разделяя ее на шедевры, и, по его мнению, посредственные произведения, сочинил литературную иерархию как результат собственных авторских взглядов и симпатий. В русской литературе восхищался творчеством Н. Гоголя, Л. Толстого и А. Чехова, отрицательно высказывался на тему достижений Ф. Достоевского и М. Горького. В зарубежной европейской литературе подчеркивал значение выбранных произведений М. Пруста, Д. Джойса и Г. Флобера, в каждом случае определяя ключевые ценности и значительные методы для своего прозаического творчества. Лекции Набокова составляют неотделимую часть его творческого наследия, являются интерпретацией литературной философии писателя.
EN
When he arrived to the United States Vladimir Nabokov took a job as the university lecturer at Wellesley College and Cornell University. He taught Russian and European literature. In his lectures he presented a categorical and controversial opinions on literature, he divided it into masterpieces and works. In his opinion he created a hierarchy of literary resulted from his personal beliefs and preferences. In Russian literature, he praised works of M. Gogol, L. Tolstoy and Chekhov. He negatively assessed the achievements of F. Dostoevsky and M. Gorky. In the European literature he singled selected works of Marcel Proust, Joyce J. and G. Flaubert. In any case he pointed to the key values for his Works and methods characteristic of all his prose. Nabokov's lectures are the integral part of his literary achievements and they are writer’s literary philosophy.
first rewind previous Page / 1 next fast forward last
JavaScript is turned off in your web browser. Turn it on to take full advantage of this site, then refresh the page.